Я просто хочу спать

Рано утром она села на велосипед и вместе с подругой поехала на один из петербургских вокзалов. Они были с похмелья, война шла уже четыре месяца, очень хотелось быть в чем-то полезными, а в одном из чатов появился запрос — нужно накормить украинцев после долгой дороги. На месте всплыли проблемы. Встречать людей пришлось из разных вагонов и с разных поездов, где автобус — никто не знал, а потом всех отправили на другой конец города. Организаторы попросили Сашу с подругой остаться и помочь, а рулить логистикой, людьми и ресурсами девушки привыкли на работе — они продюсеры.

Когда ты привозишь женщине кроссовки и она переобувается при тебе из зимней обуви, а на улице плюс тридцать, ты понимаешь, что у людей все по-другому. И то, что ты сейчас не выспалась, — это вообще не проблема.

Хаоса становилось все меньше. Девушки поняли, как грузить людей в автобус максимально быстро, разработали систему отчетности для тех, кто донатит, оптимизировали траты на еду. Теперь каждый украинец получает в дорогу до Ивангорода бутылку воды, банан, кекс, немного орехов и Иванбургер — бутерброд, который никого не разорит.

Через месяц Саша выгорела. Хрупким девчонкам приходилось таскать баулы, ящики с водой, ловить тех, кто пытался сбежать любоваться городом, наблюдать, как распадаются семьи, все время быть на связи. Одни беженцы не верили, что в России что-то может быть бесплатным, и настойчиво пытались дать денег, другие целовали руки и радовались, третьи — требовали пособий, экскурсий, ругались. Кризисная ситуация с третьими — большой семьей с двадцатью сумками и серьезными внутренними конфликтами — помогла девушкам перестроить систему снова. И уйти. Себе на смену они нашли новую команду, и автобусы продолжают ехать в лучшую, как все надеются, жизнь. Точнее, продолжали, пока Эстония не усложнила правила на границе с РФ.

Беженцы и волонтеры не знают имен и фамилий друг друга, вся связь — через чаты: «Вас будут ждать у такого-то памятника/столба/здания, на табличке будет такое-то слово».

Шесть утра. Люди собираются в назначенном месте, складывают сумки в угол и нервно ждут автобус — он задерживается впервые за месяцы работы волонтеров. Перед нашим знакомством с теми, кому предстоит отправиться в Европу, организаторы отводят меня в сторону, показывают фотографии молодой девушки и парня и просят: «Этих не беспокойте, у них ПТСР, их нужно беречь».

Многие из тех, кто прибыл сегодня, месяцами не могли выбраться из захваченных городов, кто-то выехал со второго раза из-под обстрелов, кто-то пробирался обходными путями. Все прошли через фильтр российских военных, а впереди еще как минимум один — эстонских пограничников. Доверять незнакомцам сложно.

— Люди меняют свои предпочтения и взгляды в процессе, — рассказывает одна из организаторок. — У них ломается картина мира. Они в вакууме, даже не идеологическом, а жизнестроительном — у них ничего не осталось. Идеология здесь вообще на последнем месте. Речь о выживании. Я все пыталась объяснить себе, почему баулов столько. Часто бывает так, что в ПНР ты попадаешь в одних тапках. А тут — гуманитарка, и ты начинаешь ее набирать неосознанно, чтобы заткнуть эту дыру. И вот у тебя детских вещей на целый детский сад. Зимних курток ты берешь пять — и отдать не можешь. Женщина получила новую куртку, может, давайте старую уберем, нет, я в ней в подвалах сидела.

— Я бы тоже оставила себе куртку, в которой сидела в подвалах.

— Да, мальчик будет ходить здесь в зимней обуви, в которой он был в Мариуполе в подвале. Потому что эти предметы связаны с прошлым, для него это — символическая связь с домом, которого больше нет.

— Их начинают фильтровать на эстонской границе по политическим воззрениям. Недавно молодую пару эстонцы развернули после вопроса о Мариуполе. Но часто людям все равно, кто у власти: они просто хотят жить, не хотят, чтобы их дети прятались в подвалах от бомб и пуль.

— Это, мне кажется, главный момент, — подхватывает другая девушка. — Большие дядьки у власти делят что-то свое, но людям это не интересно. Мы первую группу встречали у эскалаторов — люди эскалаторов никогда не видели. Мы хотели как лучше, ждем их, а их нет. Дядя Вася на костыле — бежал в подвал и подвернул ногу, кто-то пытается ему помочь, бабушка падает. Сын уехал наверх и видит, что мама падает, начинает бежать по этому же эскалатору вниз. Они из глухой деревни, им до политики дела нет. У них мешки с вещами из-под картошки, ветки и палки в качестве ручек.

Автобус задерживается на два часа, и мы все вместе идем что-нибудь съесть. С нами два рыжих кота, которых наконец выпускают из переноски. У рыжих котов синие поводки, получается не совсем точный, но флаг Украины.

Коты производят на всех неизгладимое впечатление: люди выдыхают и начинают разговаривать. Кто-то показывает фото своих животных, кто-то рассказывает истории чужих. Среди волонтеров котов и собак принято фотографировать. Эти фотографии способны растрогать тех, кто донатит, а без денег помочь никому не получится.

Истории про животных-беженцев превращаются в легенды: одна из семей бежала из Украины сразу с десятью той-терьерами, другая со своим псом Фаней два месяца сидела в подвале. Фаня поседел, больше не выносит никакие громкие звуки, его шерсть свалялась. Перед автобусом до Ивангорода Фаню экстренно отвели на груминг.

Та девушка, которую организаторы просили не беспокоить, сидит и слушает наши разговоры, опустив взгляд, пока другая украинка не обращается к ней восторженно: «Русская коса!»

Девушка улыбается первый раз за утро, поднимает голову и начинает рассказывать все, что знает об уходе за волосами. Становится спокойно.

В разговор включаются Ирина и ее дочь. Они из Волновахи, но последние месяцы провели в Нижнем Новгороде — там их поселили после эвакуации из Украины. Тогда же выяснилось, что их кошка нагуляла котят, и теперь ее с новорожденными нельзя забрать с собой в Европу. Дочь Ирины этим очень расстроена:

— Она сбежала у нас просто, когда война началась. И вот в подоле принесла. Два маленьких красивых котеночка. На самом деле, она правильно подумала: раз война началась, значит, нужно что? Выживать. Первая беременность. Времени, может быть, мало осталось, поэтому действуем.

— Как вы вообще, устали?

— Не знаю, — отвечает Ирина. — Для меня поездки… я уже привыкла к ним за два месяца, что мы в России. Нормально.

— У вас связь есть? Сим-карты?

— Именно здесь российские есть. Украинская есть. И эстонскую надо будет добывать. Ну, много еще поменяем.

— Много, потому что далеко едете?

— В Германию. Я просто почитала, что по моей специальности есть там что-то, какая-то работа.

— А какая у вас специальность?

— Медсестра. Я нигде никогда не работала, кроме этой специальности. В ковидном отделении работала… Мы сюда [в Санкт-Петербург] приехали в гости просто. Увидеть семью свою. Девять лет не виделись.

— Я никогда до этого в России не была, — добавляет дочь — И сразу такие впечатления. Смотрю на брата и удивляюсь: «Кира, как мы выросли с тобой». Очень привыкла, что он маленький, хотя он старше меня. Когда мы вырасти успели?

Для советского человека четыре стены, дом — это главное накопление, это жизненная основа. Ее больше нет.

Сергей из Изюма. Город попал в водоворот активных боевых действий еще в начале марта, но до июля Сергей с пожилыми родителями и другими членами семьи оставался дома, потому что назначил себе особую миссию — охранять опустевшие в подъезде квартиры от мародеров. Месяца три назад он услышал заключение экспертов, что около двадцати домов-пятиэтажек в городе теперь пригодны только под снос.

— А у нас их всего штук пятьдесят. Это было начальное заключение, а они все падают и падают, так что, возможно, никому не достанется этих домов. Сначала с одной стороны кидали [бомбы], теперь с другой стороны кидают, и вообще уже непонятно, кто и куда целится. В общем, ничего там хорошего. Психика нарушилась, руки трясутся, как у алкаша. У меня даже есть валерьянка.

— От головы лучше бери с собой таблетки, — отвечает парень в футбольной форме.

— Башка вообще болит, это да. У меня три контузии на ясной голове. Первая [бомба] в первый день под окном легла, на следующий день вторая легла, снова прямо под окном. Потому что в нашем доме остались только мы, и они четко знали, куда лупить, — не в соседний подъезд, а именно в наш.

Когда мы фотографируем Серегу, он смеется, что на всех фото всегда с сигаретой: «Вам опубликовать такое не разрешат». Я говорю, нам запретили уже столько всего, что на правила теперь наплевать.

— А у нас, наоборот, никакого закона нет. И гуманитарки нет. Месяц не было даже воды, люди перемерзли и подохли.

Сергей рассказывает, через что прошел, так, словно выступает на стендапе. Другие парни действительно смеются над каждой его репликой.

— У нас в городе постоянно что-то взрывалось. И все время возле моего дома, падла. Из-за угла как бабахнет, тупо вылетают двери. Только их прилепишь, замок поставишь, а они опять вылетают. Как-то вышли в шесть утра во двор, сидим, пьем кофе, матушка сидит за столом (она еле ходит), батя сидит, и я стою, а в соседний двор прилетает что-то — видать, уже сбитое, но большое. Мама говорит: «Смотри, летит», и оно летит, как птица, но никто уже не шевелится.

— А мы в футбол продолжали играть, — снова включается парень в футбольной форме. — А что, народ знаешь как адаптировался? Самолет когда летит, уже тупо никто не прячется. Поначалу прятались, но потом поняли, что это бесполезно. Что в подвале, что на улице… Швырнут туда сто кило тротиловой бомбы, и этого подвала не останется. У нас был один большой подвал в городе, триста человек в нем сидело. Два подъезда, и высокоточным оружием ударили четко в эти два подъезда. И куда прятаться? Людей уже пять месяцев вытаскивают, но живых там много оказалось.

План отоспаться сейчас кажется самым реалистичным. На самом деле, никто из тех, кто садится на наших глазах в автобус, не знает, куда конкретно приведет его этот год. У Сереги есть мечта — как-нибудь устроиться на работу и увидеть сына.

Сын у меня умный, умнее меня. Сейчас я хочу хотя бы до него доехать — мало ли, вдруг перед смертью не увидишься. Они четыре месяца назад уехали или пять, я уже не считаю.

Некоторые украинцы остаются на связи с волонтерами после того, как покинули Петербург. Они присылают радостные фотографии, благодарят. Следы других теряются. Есть и те, кто возвращается в Россию: они не знают языков тех стран, куда смогли добраться, не знают, как без языка зарабатывать деньги, и просто очень устали. Иногда решения принимаются около автобусов:

Один мальчик начинает плакать и говорить, что любит Россию и никуда не поедет. Город Санкт-Петербург оказался красивый. Мальчик прошел от вокзала двести метров и влюбился. И стоит плачет. Ему тридцать лет.

Все чаще на эстонском погранпункте разворачивается такой сценарий: украинцев не пропускают, потому что они слишком долго находились в России. Эта участь постигла Ирину с дочерью. Работа медсестрой в Германии снова откладывается, а путь — продолжается.

Для кого-то, правда, эта история уже закончилась. Фаня — пес, которого стригли после двух месяцев в подвале, — дорогу дальше не осилил. Он погиб почти сразу после пересечения границы. Не выдержало сердце.